Он говорит:
- Я даже добавил твой инициал к своему в названии бренда. Хотя ты никакого отношения к этому не имеешь.
Я хмыкаю. По случайности, первая буква моего имени одновременно является первой буквой его фамилии, так что тут можно поспорить. Как раз этого делать не хочется, голова отдается болью при каждом произнесенном слове - сказывается вчерашняя попойка. "Пати" - сказал он, но суть не изменилась.
На эмблеме его бренда переплетаются буквы "МН" и подпись "couture". "М" - то, что он напоминает мне в особо неудачные дни, выстреливая как из крупного калибра мне в башку. И я бы рад действительно не иметь никакого отношения к его шмоткам, но именно я мотался зимой по всему городу, подыскивая ему помещение. С десяток вариантов было забраковано, перед тем, как студия зародилась в теперешнем. Тогда я выдохнул дым, думая, что миссия окончена. Пиздец только начинался. Выбор и покупка оборудования, поиск швей. Я тысячами просматривал объявления на городских сайтах, строчил свои, а в перерывах звонил странным людям, ездил в несуществующие на картах места и прокачивал навык обаяния.
Я умею орать на рабочих, забухавших прямо на студии, вместо того, чтобы делать ремонт. После этого рабочие – мужики сорока-пятидесяти лет, называют меня по имени-отчеству, а за спиной емким словом на букву п».
Я умею, как оказалось, драться с соседом по подъезду, пришедшим выяснять, какая сука поставила машину на его парковочное место. Тачка была не моя, но нахуй послал его я. И в тот же день узнал, что умею эротично сползать по стене, удерживая одной рукой зубы. Сосед узнал, что даже удерживаемые от выпадения зубы не помеха для ответного удара.
читать дальшеЯ ориентируюсь в тканях, после многочисленных поездок на закупку. Еще умею искать фотографов, договариваться с моделями и шоу-румами. Разбираюсь в создании и продвижении сайта, когда оказывается, что последние наши деньги ушли на грандиозную попойку в честь открытия студии.
За время, прошедшее с поры создания бренда, я понял, что умею многое.
Никита говорит:
- Может, хоть сделаешь вид, что меня слушаешь? – перед глазами, заставляя голову болеть еще сильней, появляется его машущая рука. Тощее запястье, с обвитым вокруг шнурком.
- Хуем еще помаши. Я слушаю.
- У меня завтра съемка новой коллекции. Ты сможешь подсобить фотографу?
- Зачем? – удивляюсь я, вертя в пальцах кусок льна с накатанным на нем логотипом. Буквы переплелись, будто так и надо.
- Я доверяю тебе больше, к тому же, у тебя художественное образование, – довершает он. Это звучит убедительно, но мое образование – художественное училище, оконченное лет семь назад.
- Веская причина.
Никита улыбается, переводит взгляд на тканюшку в моих руках:
- Не зря же твой инициал указан в бренде.
Добил.
В такие моменты я рад, что в нашей чертовой стране запрещены пидорские браки. Иначе ему бы хватило соображалки сделать мне предложение, выбрав момент, когда я бы не смог отказать. Чтобы вдобавок к эмблеме, он смог припоминать мне еще и брак.
- Так вот, насчет завтрашней фотосессии, - Никита одергивает футболку, устраиваясь на кресле поудобней, предполагая длинный разговор. Кресло под ним никогда не скрипит, порой я задумываюсь: причина в малом весе или в каком-то особом навыке? Никита вытягивает ноги, перекрывая, как шлагбаумом, часть комнаты и пути к отступлению.
Оторвать себя от дивана после вчерашнего сложно. Но я делаю это, чтобы заставить его заткнуться. Отсос всегда спасает положение. Сдерживать стоны и одновременно говорить Никита не умеет.
*
Вода в реке не просто мутная, в ней зародилась жизнь, принявшая форму пустых баклажек, упаковок из-под чипсов и окурков. Эти новые обитатели реки кучкуются стайками у берегов и прячутся под мостом.
- Ты вообще спишь по ночам? Даже сейчас стоишь вот, кемаришь, - легко толкает меня плечом Катька.
- Все нормально, я просто задумался.
- О чем?
- О жизни, - не скрываю я. В этот момент к речным жителям присоединяется тухнущий в полете бычок, выкинутый бомжихой. Она проходит у нас за спиной и Катька морщит брови, оглядываясь через плечо.
- Да, я тоже частенько о ней задумываюсь. И об атомах. Ты представляешь, что твои атомы раньше были в составе звезды? У меня мурашки по телу от таких мыслей. Или реинкарнация, тебе не интересно, кем ты был в прошлой жизни?
- Наверное, кем-то заебанным до невменяемости. Явный отпечаток на карме, - хмыкаю я.
- Снова Никитка бушует? Вечно у вас какие-то прения.
- Я привык к нему. Нет, это другое, - отмахиваюсь я сигаретой. Каждое лето я бросаю курить, каждую осень начинаю.
- А я все никак не привыкну. Он иногда станет так и смотрит, как на дерьмо, иначе не скажешь. И губами еще так шевелит, - Катька надувает губы, хмурит брови и пытается выдать Никитину артикуляцию. - Будто материт тебя, но про себя.
- Он и правда материт, - усмехаюсь я. Огонек зажигалки почти незаметен при дневном свете, - Это он года два назад пытался выражаться только цензурно, после того, как от него две швеи сбежали. Но цензурные оскорбления оказались ничем не лучше, и ему один психолог посоветовала произносить маты мысленно. У него это не всегда получается, но он упорно старается.
Катька смеется:
- Ты так хорошо его знаешь.
- Еще бы, - затягиваюсь я. Первая сигарета за несколько месяцев дерет горло. Дым проталкивается в легкие и пахнет осенью. Осенью мы любим с Никитой выталкивать друг друга словами на первый, неокрепший лед. Выпихнутому на него, приходится уворачиваться от свистящих в воздухе фраз, переступая на хрустящей под ногами корке. Там, внизу, изголодавшееся болото.
Мы возвращаемся с Катькиного перерыва обратно в студию, неся стаканчики с кофе, накрытые крышками. Вокруг ее стакана обмотан шарф, чтобы не так жгло руки. В прошлом воплощении этот шарф явно был ярко-рыжим лисьим мехом. Бегал в степи и шерстинки шевелились от потоков воздуха.
У крутящегося в своем кресле Никиты на носу надеты очки. Он верит, что стекла с одной диоптрией и оправа за четыреста баксов добавляют ему +20 к крутости.
- Пока ты не допил кофе, пошли, я тоже себе возьму. Пообщаемся.
«Пообщаемся» - слово-маяк. Оно сигналит о том, что скоро мне придется учиться делать еще что-то, что раньше не пришло бы в голову.
Катька сжимает губы и сочувственно качает головой, я подмигиваю ей. На выходе, при взгляде краем глаз, шарф в ее руках и правда кажется живой лисой.
*
Мы садимся рядом на диван в кофейне, где я всегда беру кофе на вынос. Никита не любит смотреть в глаза при разговоре, поэтому редко садится напротив. Я перенял эту его привычку.
- Мне контракт выгодный предложили. На Европу шить будем, если ничего не обломится. Мужик солидный, только какой-то древний. Прикинь, говорю ему: переговоры будем вести по скайпу, так и так, у меня сейчас нет возможности уехать из города. Он ни в какую, типа хочет живого общения с реально существующим человеком. Будто в скайпе я фантом, блядь, - Никита матерится, забывшись.
- Правильно мужик делает, в реальности можно посмотреть на твою задницу, а она, признай, круче твоего лица.
- Да иди ты.
Он размешивает сахар в своем стакане. Поправляет волосы, проводя по ним ладонью, вздергивает подбородок.
- А если серьезно, ты мне нужен, - звучит похоже на просьбу.
- Ты хочешь, чтобы с ним встретился я, - в вопросе нет смысла, все очевидно.
- В точку. Я никак не могу поехать, через полтора месяца показ, к которому нихрена не готово. А мне еще лекала переделывать по тому заказу, ты помнишь.
Он слизывает пенку с палочки для размешивания, макает ее в чашку. Повторяет так несколько раз, задумавшись.
Мы сидим напротив окон, с видом на еще не пришедшую в негодность осень.
- Я и так трахнутым кроликом мотаюсь от одного к другому. А упускать такого заказчика не хочется, сам понимаешь. Тем более, из меня дипломат херовый.
- Что я ему втирать буду? Я же не модельер и не знаю всех подробностей.
- Ничего там особенного знать не нужно, - отмахивается Никита. - Выяснишь у него, что он хочет от меня, на каких условиях согласен сотрудничать и объявишь о наших. Когда дело дойдет до создания макетов, я уже возьму его на себя, - он замолкает на пару секунд, чтобы продолжить: - А потом съездим куда-нибудь. Вдвоем. Куда захочешь, место сам выберешь, - задабривает он. Если мы куда и поедем, то на один из обожаемых им курортов, валяться на пляже дохлыми моллюсками и опустошать бар. Другие предложения обычно вызывают щелканье языком и взгляд из-под излома бровей.
- Могу я тебя хоть о чем-то попросить, в конце концов? - Выстреливает он последний аргумент. Собирая осколки своего черепа с пола, и присобачивая их на место, я говорю: "ладно".
- Куда хоть ехать, откуда он?
- Словения или что там, внизу? Постоянно забываю. Но он предложил встретиться где-то в Европе, чтоб на равных условиях.
Меня не покидает ощущение, что вставить на место мозг я забыл.
*
После душа его кожа пахнет мылом. Оно смывает въевшийся за день запах сандаловой туалетной воды, смывает бензиновый запах этого города и даже спесь. Я залажу к нему под одеяло, притягивая к себе расслабленное тело. Глажу пальцами живот, он вздрагивает и резко вдыхает.
- Елки, я почти уснул, пока ты там возился. Сколько ты выкурил?
- Штук пять, я не считал. Пытался откопать хоть что-нибудь в инете про этого твоего заказчика.
Никита потягивается всем телом, наваливаясь спиной на меня. Сонно мычит:
- Давай не сейчас, а. Я уже думал дрочить, раз ты не спешишь.
- А потом уснул? - хмыкаю я.
- С возрастом понимаешь, что здоровый сон лучше дрочки.
Я прихватываю губами его мочку уха. Он по-блядски выгибается, задевая задницей мой член. Я знаю его тело наизусть, реакцию на каждое из прикосновений, солоноватый вкус кожи на затылке. Знаю, как он закатит глаза, как блеснут белки, если провести пальцем по чувствительному участку кожи за яйцами. Знаю, как меняются, становясь чаще, его стоны, перед оргазмом.
От него пахнет мылом. Не Никитой-модельером, одетым в тщательно подобранную одежду, не Никитой-идите-все-нахуй, цедящим слова так же, как гурманы виски. Я мог бы кончить от одного этого запаха.
Он стаскивает мои трусы, шаря закинутой за спину рукой по бедрам. Я пересчитываю его позвонки, скользя пальцами вниз.
- Ну, - говорит он, подаваясь навстречу.
*
Я смотрю, как движутся его губы, когда он говорит, будто читает с потолка. Волосы на виске влажные от пота. На моем животе сворачивается клубком лень, вдевает когти и парализует.
- Я сам не хочу, чтобы ты ехал. Будь у меня любой другой человек, которому можно доверять, чтобы не запорол ничего… а так… В общем, это всего пара дней, неделя максимум. Отдохнешь заодно, можешь задержаться там, если захочешь. Походишь по клубам, трахнешь кого-то, - говорит он делано небрежным тоном.
- Ого. А если я притащу тебе договор с таким пунктом, подпишешь? Чтобы потом без претензий.
- Я смотрю, ты полюбил договора, - подъебывает Никита.
- После нескольких лет ебли с ними, конечно.
Он нашаривает мою руку и сжимает пальцы. Мы лежим раскрытые, по ногам пробегает сквозняк. Рука Никиты ледяная, будто только что из снега.
- Не спейся тут без меня, - вместе с зевком произношу я.
- Что ты, я без тебя вообще не пью.
- И на швей не орешь?
- И вообще считай не живу, - ржет он.
*
Не проходит и месяца, как мне выдают визу. Никита сбрасывает заказчика на меня, вынуждая вспомнить навыки английского, договариваясь о встрече в Будапеште. «Красивый город», - уверяет заказчик. Мне не важно, куда именно ехать, хотя его выбор и вызывает недоумение.
Билет на самолет оплачивает Никита, а накануне перед вылетом, тащит в бар, пытаясь меня задобрить. Наличные мы пропиваем быстро, пьяный Никита размахивает кредиткой, чудом не теряя ее. В полумраке бара он похож на безумного бога, вошедшего в экстаз от принесенной жертвы. Опрокинутый на брюки джин не портит этот образ - маты, срывающиеся с его языка, похожи на откровение.
Утром Никита сонно благословляет меня, не вставая с постели, пока я в спешке собираю нужные вещи. Из-за недосыпа ощущение реальности размыто. Алкоголь все еще бродит по крови.
- Привези мне магнит, - бормочет Никита краем рта, раскинувшись на животе посреди кровати. В таком положении кажется, что его задница не совсем костлявая.
- Выпивку, ты хотел сказать? - уточняю я, но Никита уже отрубился.
В машине у таксиста зловеще завывает женский голос. Накрапывает дождь, оседая каплями на стеклах. Вопреки традициям, таксист молчит. За это он получает чаевыми больше, чем нужно.

то би континьид и все такое.

О пробуждениях
На фразу от  SharleenTyler:

Утро всё ближе и ближе,
Тишина гробовая, ни звука!
По морде будильничьей вижу —
Звонить собирается, сука!
Не ожидалось, но я с мрачняком.

С каждым днем уходить все сложнее. Мотыльки слетаются к зеркалу, закрывая его слоем вылинявших черных спин. Их притягивает все блестящее, даже железные заклепки на моей футболке - несколько уже вьются около, приходится отталкивать их рукой. У мотыльков бархатистые на ощупь спины, я узнал это найдя одного, который забился в угол рамы. «Притронься», - предложил ей. Она гладила его безжизненные крылья кончиками пальцев, едва прикасаясь, со смесью восторга и удивления на лице. «Жаль его», - сказала она. На мгновение я решил, что пойдет хоронить.
Я уже чувствую, что вот-вот проснусь. В реальность вырвет пиканье будильника: один, два быстрых, один, два быстрых. Этот звук разрежет утреннюю тишину, впихнет мне под голову подушку, накроет одеялом и пожелает длинного дня. Если бы кому-то пришло в голову спросить, что я ненавижу больше всего, я ответил: звук будильника.
Тыльная сторона руки еще помнит прикосновение мотыльковых спин. В утреннем полумраке, созданном задернутыми шторами, еще проступают контуры совершенно другой комнаты. Двуспальная кровать, гибкое тело, свернувшееся на ней. Упавшее на пол одеяло открывает светлую кожу, к которой хочется прикоснуться, провести пальцами по изгибу талии. Запустить руку в волосы, притягивая к себе, целуя неловкие со сна губы. С каждым разом уходить все сложнее, но не уходить невозможно.
читать дальшеОдно время я искал это место, пролистывая фото чужих стран, гуляя по гугл-картам. Вбивал в запросы марку холодильника, номерной знак автомобиля, даже ее имя. Ничего не было. Если где-то это все и существовало, то спрятанное за темными крыльями мотыльков.
Здесь я пишу картины. Кладу темно-синие мазки, росчерки крылышек, вокруг застывшего в танце девичьего тела, за спиной светятся огни двух- и одноэтажных домов, подчеркивая контур. Ее руки вскинуты, одна закрывает лицо – я прячу ее от всего этого мира, от взглядов критиков, от рецензий журналистов. «Чем вы вдохновлялись?», - спрашивают они, беря интервью. «Снами», - отвечаю. И даже не вру.
Я пишу наш с ней участок, с раскинувшими ветви ивами, у стволов которых растут неизвестные здесь цветы. Дорожка из необтесанного камня уводит к дому, который скрывается за краем рамы. Я прорабатываю ее машину, вспоминая все детали. Авто напоминает "Субару" 1958 года выпуска, но мощность умещающегося в нем мотора сравнится с немногими современными. «Интересно, - слышится от критиков, - вас потянуло на ретро?», я только оттягиваю в сторону угол губ. В ее мире эта модель была выпущена год назад, и мы вместе листали сайты с каталогами выбирая. «Эта крутая», - ткнула она пальцем в экран.
В ответ на написанный пейзаж с видом на пурпурные, тающие в вечерних сумерках горы, куда мы ездили с ней на пару дней, я слышу: «Интересное видение мира». Над горами завивается спиралями туман, а внизу, в долине, расположилась деревня. Если присмотреться, можно увидеть, что единого архитектурного стиля нет - один дом, разновидность техно, взмывает вверх на пять этажей, его сосед похож на копию какой-то Рождественкой открытки.
На благотворительном аукционе уходит за несколько сотен тысяч излом реки около нашего с ней дома, с перекинутым через него железным мостом. Темное на светлом небе, деревенский пейзаж и архитектурное чудо – контрасты всегда действуют на людей странно. Следующую картину, тщательно переданные мной чужие созвездия над полем светящейся в ночи травы, критики поносят на все лады. Журнал летит в мусорное ведро, я задыхаюсь от смеха.
Единственное, там я не могу рисовать. Совсем. Я беру в руки карандаш, силясь сделать набросок, но никак не могу уловить окружающий мир. «Да ладно тебе. Не всем же быть художниками», - улыбается она, подходя со спины и заглядывая мне через плечо. Я прикрываю глаза и пробую оживить память тела, но ничего не выходит. Сколько ни пытайся, линии на бумаге будут похожи на рисунок ребенка.
На одной из моих последних картин – заброшенный собор, освещенный лучом света, в котором танцует пыль. Свет проникает сквозь витражи окна, подбирается к выросшему в центре зала дереву. Его иссушенные ветви тянутся вправо, к свету, а листья почти не имеют окраски. Там, между ними, полускрытые тенью, запутались чьи-то души. Или специально зацепились за ветки, кто знает. Их пальцы невесомыми прикосновениями ложатся на кору, светящуюся под ними.
Она поливала это дерево каждую неделю, в день, который у нас называется четвергом. Дерево напитывалось влагой, вода наполняла его жилы, позволяя чему-то древнему и мощному течь под корой. Это что-то двигалось толчками, похожими на удары пульса. Духи, заходясь в экстазе, напевали и их голоса сливались в гул. У нас с ней было покрывало, оставляющее на локтях колющие ожоги.
Эта картина не вызывает ни восторга, ни понуканий. К моменту ее написания критики уже не так заинтересованы во мне. С каждым днем меня это все меньше заботит. Когда нечем заняться, когда картины окончены или сохнут, когда не нужно спешить на открытие выставки, я брожу по городу. Вслушиваюсь в чужие разговоры, но они не информативней, чем шелест листвы в парке. Некоторые слова кажутся набором звуков - я повторяю их одними губами, но смысл понять не получается.
На мой день рождения я просыпаюсь после вечеринки, на которую было приглашено столько народу, что всех и не упомнить. С особо близкими друзьями мы после поехали к каньону и по дороге она, высунувшись в окно, ловила губами ветер. В салон пробрался один, особо крупный мотылек, так и норовивший сесть ей на руку, она смеялась, сгоняя его. Голову кружило опьянение, звезды над каньоном кружились сами по себе.
Здесь, в реальном мире, я не устраиваю пати. Под вечер мы пьем в баре с одной из моих бывших, бар пустеет и мы продолжаем у меня дома. Кровать скрипит в духе беллетристики. Я сжимаю веки, вбиваясь в чужое, пахнущее горечью, тело. Из-за всего выпитого кончить сложно.
Чувство вины подкрадывается позже, когда я стою на балконе, куря впервые за несколько лет. Не тороплюсь спать, будто опасаясь выдать себя смесью запаха секса и чужих духов. Звезды тусклые, разведенные водой. Эта реальность целиком такая - размытая.
Когда я наконец засыпаю, лишь на следующий вечер, в ее мире все по-прежнему и в нашем саду в ожидании зимы засыхают цветы. Первый снег начнется лишь через неделю, и я попытаюсь изобразить, как хлопья, похожие на блестки или пыльцу фей, ложатся в ее сложенные ковшом ладони. В своей заброшенной, не видевшей уборки с весны квартире, я буду подбирать цвет, чтобы изобразить румянец на ее щеках. Я буду стараться передать звон этого снега, жалея, что звук нельзя изобразить.
Я провожусь с картиной до середины зимы, но так и не завершу. Холст отправится к стене, присоединившись к ряду неудачных.
Звонки от учредителей выставок поступают все реже, оставшихся я игнорирую. Чаще я просто выпиваю снотворного и ложусь спать, не обращая внимания на время суток. В одном из популярных журналов проскакивает мое фото – взгляд из-под надвинутого капюшона пальто расфокусирован, на лице нет и тени эмоций. Статью под ним я не читаю, знать о том, стал ли я наркоманом или алкоголиком, не так важно.
На последней моей картине светится оранжевым табло электронных часов с замершим на нем временем «10 ам». В правом углу – значок будильника. И больше ничего, только на заднем плане яркими мазками высвечены чьи-то силуэты. Сквозь шторы пробирается луч света и заставляет их таять. Картину я назвал «Ненависть».

О преображениях
В минуты особого откровения, когда не слышит А., удалившийся на кухню или в сортир, его женщина предлагает:
- Хочешь, познакомлю с кем-нибудь?
Фонари заглядывают с улицы в комнату, вытягивая согнутые шеи, окрашивают ее лицо и одежду в лампово-желтый.
- Не надо, - отвечаю я.
- Тебе не одиноко? - продолжает она, - Может, все-таки..?
- Нет, - качаю я головой, - Не одиноко. - На самом деле, я плохо помню, как это - по-другому.
- Ладно, если что – обращайся, - кривит губы женщина, поднимаясь с дивана, где до этого сидела, высматривая что-то в моем лице.
- Хорошо, - говорю я, представляя, как захватившая меня тоска заставляет обратиться. В девятихвостую лисицу и, взмахнув всеми девятью хвостами, рвануть в леса, что начинаются сразу за окружной дорогой. Втянуть носом запах земли и сырой древесной коры, чувствуя, как подушки лап встречают мягкость почвы.
читать дальше
Воздух этого города пахнет чем-то гнилым.
- Чувствуешь запах? - спрашиваю я у А., прислонившись к подоконнику у раскрытого окна.
- Я пользовался сегодня дезиком, не ври, - отвечает А., валясь на диване с ноутбуком на толстых коленях.
- Не от тебя, город смердит.
- А, ну мусор опять, наверное, не вывезли, - усмешка А., отвлеченного происходящим на экране, адресована мне, но и не мне.
Я прячусь от запаха в квартире, в супермаркетах, в метро. Запах немного слабеет по ночам, и тогда я выхожу на прогулку, оставляя А. наедине с женщиной. К моему возвращению они обычно уже спят, обнявшись на узкой кровати.
Запах слабеет, когда мы с А. накуриваемся. Тогда я даже могу выйти на улицу, но А. хватает за рукава, повторяя, что я сумасшедший. Он не понимает, что окно – та же дверь, для того, кто может стать кем угодно. Иногда мне хочется так и сделать, вылететь из окна серой дикой уткой, перелетая провода, огибая столбы. Я бы покинул город и никогда не возвращался, но А. хватает за рукава.
Порой мне хочется обратиться им. Я бы смог, наверное. И гладил бы тогда по плечам его женщину, спал с ней на одной кровати, ел приготовленную ею пищу. Может, тогда я бы по-настоящему стал человеком и перестал слышать запах. Когда тоска скручивает внутренности, мне хочется обратиться кем угодно, пусть даже А., лишь бы не быть собой. Но я выталкиваю из головы эти мысли, прогоняю их в форточку. Пусть летят к асфальту, расшибаясь об него, разлагаясь там и добавляя вони этому городу.
Я обязан А. за то, что позволил жить у него и спать на диване. В первые недели было непривычно, все время тянуло сползти на пол и там дремать, свернувшись собакой. Уткнуть нос в лапы или прикрыть хвостом, видеть свои черно-белые сны. Я обязан А. за то, что не допытывался, кто я и почему появился в его подъезде, одетый не по сезону. Я назвался выдуманным именем, которое тут же забыл.
А. решил эту проблему проще. "Бро", - говорит он.
- Эй, бро, поехали кататься, - и я соглашаюсь, втискиваясь с А. и его друзьями в машину, потребляющую бензин и смердящую почти как этот город. Иногда мы выезжаем на окружную, многоэтажки вдали горит огнями, светятся звездами. Друг А. нажимает на педаль, машина переваривает бензин и ускоряется. Мне передают косяк, я вдыхаю дерущий горло дым, сердце ускоряется. Дорога, освещенная фарами, бесконечна, а вдоль нее тянется лес. И я мог бы попросить остановить, или вовсе выпрыгнуть на ходу, обдирая ладони об асфальт, сбивая лапы об асфальт. Я мог бы бежать, пока хватит сил. Дым во рту горчит, А. смеется над чем-то, высоко и громко. Ветви деревьев смыкаются над крышей, неба нет.
У обочины иногда можно заметить разлагающиеся трупы животных. Облезлый, грязный мех, провалы глаз. Мне кажется, что это я лежу там и по коже пробегает мороз, поднимая волоски. Я мог бы быть мертвым, но я сижу на продавленном сидении и говорю, не смотря на неловкость языка.
Что было до, стерлось из памяти. Остались обрывки: бег от кого-то, запах крови и трава, что стала лучшей на свете постелью.
Здесь у всех есть прошлое. "Помнишь как", - говорит А. кому-то из своих друзей и они смеются, дополняя рассказ друг-друга. У женщины тоже есть прошлое и люди из него, с которыми она разговаривает по телефону, придавив его к уху плечом. У меня только обрывки: вкус речной воды, зимняя темень, врезающиеся в ствол дерева пули.
Быть живым просто - нужно есть хотя бы раз в несколько дней, хлебать воду, разливая себе на грудь, не забывать дышать. Быть живым просто. Как быть мертвым я не знаю. А. не знает тоже, но когда женщина уходит и больше не возвращается, затерявшись в перебивающей смрад города весне, он часами лежит на диване, уставясь в стену. Не замечает даже того, что это мой диван. А. лежит, выискивая что-то на стене, поднимаясь, чтобы отлить или забить косяк. В эти дни я сплю на полу, тушу его окурки, кое-как кинутые в пепельницу. Когда женщина уходит, тихо сказав что-то под гул холодильника, А. покидает одна из его частей. В мартовский вечер, увязавшись следом за женщиной, уцепившись за повисшую на ее плече сумку, едва различимый силуэт покидает квартиру. А. не видит этого.
С этого дня боковым, самым честным зрением, я вижу, как плывет контур его тела. Становится нечетким, меняется, то выгибаясь дугой, то прижимаясь к земле.

Я же забываю, как это - быть кем-то еще. Смотрю на ворон, летящих стаей на свалку, кормиться, и больше не чувствую жажды полета. Дворовые, плешивые псы не напоминают о свободном беге, о упругой земле под лапами. Город вминает меня в себя, в рыхлое тесто улиц, гладит по холке сквозняком. "Оставайся", - пытается сказать город.
Однажды, вернувшись с прогулки вечером, поднимаясь по лестнице, я натыкаюсь на приоткрытую входную дверь. В квартиру пробирается запах подъезда, выгоняя застоявшийся травяной духман. Обувь в коридоре разбросана, будто кто-то задел ее, выбегая. В комнатах никого, пусто, не дымит пепельница, не гудит ноутбук. Только на внутренне стороне входной двери, на уровне пояса, белеют следы когтей, лапы, пытающейся открыть ее, да еще к дивану прилипли шерстинки.
Я запираю дверь на щеколду и бреду на кухню, открывая холодильник. Содержимое миски, стоящей на верхней полке, покрылось белыми хлопьями. Я вытряхиваю его в урну, задумываясь, что бы съесть. Вечерний воздух задувает в кухню сквозь приоткрытое окно.

Написано по строчкам от  mescaline pixie:

«И потешается над нами восход
И издевается над нами луна
И кто-то нам дает еще один год
И снова кровь нам будет портить весна»

Под окнами чей-то вой, не поймешь, люди ли, звери. Ты морщишься, тушишь сигарету о подоконник. Она разбрасывает алые искры, затухая. До весны остается день, патроны кончаются слишком быстро.
- Набери, как будешь в городе, - просишь ты, ведь сегодня моя очередь. Киваю. Традиции нельзя нарушать, тем более такие дурацкие.
Традиции нельзя нарушать, и ты выходишь, давая мне возможность еще раз разобрать-собрать пистолет, смазать его и пересчитать патроны. Тридцать две штуки, надо срочно искать оружейный. За окном снова раздается вой, я отдергиваю занавеску, вглядываясь в темноту. В помещении мы редко зажигаем свет, как раз для того, чтобы нормально видеть. Но сейчас это не помогает, перед глазами скачут темные пятна, и не понять, какие из них реальны.
Я жду, пока вой отдалится, надеваю куртку. На плечах царапины-следы, местами сквозные, тянутся к груди. В тот раз смерть была ближе всего, обдавая кислым, с примесью запаха ржавчины дыханием. Когда я вернулся, ты не спал и все повторял что-то о предчувствии, промывая перекисью следы на моей коже. Они заживали долго, но, к счастью, укуса не было.
Ты не желаешь удачи, не прощаешься, вообще не произносишь ни слова, пока я зашнуровываю ботинки. В свете экрана смартфона твои зрачки кажутся синими. Я тоже молчу, потому, что так заведено. Оборот ключа в двери, будто оборот барабана в русской рулетке. На лестничной клетке никого. И главное правило: не оборачиваться. Спускаясь по лестнице, стараясь не наступать на особо скрипящие ступени, выходя из подъезда, прикрывая за собой дверь со стуком. Не смотреть назад, пока не выйдешь из подземного царства. Мне чудятся чьи-то шаги за спиной, но я не обращаю внимания.
читать дальшеПройти по дороге вымощенной булыжником, местами вывернутым из земли. До конца, где погнутый фонарь обозначает перекресток, а там уже можно будет резко развернуться, вглядываться в тени у дома и обочин. Но до этого я смотрю только вперед и слушаю удары своего сердца.
Ночь спокойна. Бывали и такие, когда звери, копируя чужие голоса, шептали в спину. Умоляли, срывались на визг, жалобно ныли. Их просьбы перекликались друг с другом, становясь едва ли не песней. Им вторил вой, там, в городе. И только он не давал поверить, напоминал, что люди, чьи голоса просят им помочь, давно мертвы.
Я держу снятый с предохранителя пистолет у плеча, я считаю оставшиеся шаги, оборачиваясь на седьмом. Дорогу пересекает гибкая, похожая на хлыст тень, но я не стреляю, патроны еще пригодятся.
До города тридцать минут быстрым шагом, вслушиваясь в шорохи. Пару раз меня кто-то окликает по имени, тихо, почти неслышно. Скулы сводит, хотя я даже не помню, кому принадлежит этот украденный голос.
Город встречает запахом отходов и гнили. По улице, на которую я сворачиваю, течет вниз какая-то жидкость. Мне не хочется знать ее происхождение.
Телефон, вытащенный из кармана, на ощупь холодный. Я вызываю твой номер, между каждым гудком сердце отбивает едва ли не с десяток ударов.
- В городе?
- Да, - тихо отвечаю я. - Пока спокойно.
- Затишье. Будь осторожней, что ли, - я слышу, как ты затягиваешься, микрофон шумит, когда выдыхаешь, - У них уже началось весеннее обострение.
- Угу.
На улицах изредка горят фонари, их больше не выключают на ночь. Я представляю, как там, в темной квартире, ты куришь свои чертовы сигареты, держа телефон у уха расслабленной кистью. Как потом кладешь его на тумбочку у кровати, а сам ложишься, не снимая одежды. Ты всегда спишь одетым, с ножом у подушки и пепельницей на расстоянии вытянутой руки.
Я выхожу на главную, здесь фонарей больше, и даже горит свет в некоторых окнах. Будто маяк, будто сигнал сос, крик о помощи из уст безумного. Звери не бояться света, но те, кто живет в этих освещенных неярким светом квартирах, сами страшатся темноты. Задергивают шторы, чтобы ненароком не увидеть мечущуюся по улице тень или бугристые, не до конца сформированные контуры зараженных. Включают музыку, чтобы не услышать, как когти скребут с обратной стороны двери или как открываются разом все замки, и распахнувшаяся дверь ударяет об стену. Они закрывают уши ладонями, зажмуриваются, пока за их спиной цокают по коридору, приближаясь, когти, приближаясь. А потом начинают оглушительно орать, когда зубы врезаются в их плоть, продевая тонкую кожу, протыкая жировую прослойку и разрывая мышцы. Я сам видел такое, и пристрелить пришлось обоих – метнувшегося в мою сторону зверя и визжащего человека, с рваной раной на плече, процесс трансформации в чьем теле уже запущен.
Правый ботинок натирает, но не перешнуруешь. Звери могут появиться в любой момент, скользнуть тенью из-за полуоткрытой двери разгромленного магазина, выскочить из-под ГАЗа со спущенными шинами. Прислушаться мешает мелодия, издаваемая скрипкой. Тонкая, паутиной прикасающаяся к телу мелодия. Царапается внутри, проникая сквозь барабанные перепонки.
Человеку, исполняющему ее, не прожить долго. Звери не любят шума.
Следующие два квартала тихие, в красноватом свете какого-то борделя я стреляю в вяло дернувшую головой тень. Зверь и так был при смерти, это можно считать удачей. Я снимаю его на смартфон, для отчетности, и иду дальше.
Иногда мне кажется, что я люблю эти ночи. Город похож на прежний, что с каждым днем блекнет в памяти. Тот, в котором максимальную опасность по ночам представляла пьяная гопота и грабители. Тот, в котором швейцарский нож в кармане был единственным оружием. Если бы не эти ночи, я бы забыл его.
Человека я встречаю около собора, он сидит на ступенях, сложив руки на коленях. Мужчина, волосы падают на лицо, меня передергивает, но я все же подхожу к нему. Человек поднимает голову на мои слова о том, что лучше бы ему идти домой, рассматривает меня, не спеша с ответом.
- Вали-ка ты сам отсюда, - наконец цедит он. И я валю. Вряд ли ему пережить эту ночь, но это уже не мое дело.
Проходя мимо домов со знакомыми адресами, я задумываюсь, сколькие из тех, кого я знал, трансформировались? Сколькие умерли, был ли кто-то из них убит из этого пистолета? Я провожу ладонью по щербатому кирпичу пятиэтажки, где раньше жил. В подъезде стены изукрашены надписями, а третья снизу ступенька всегда скрипит – чтобы вспомнить это, заходить не нужно.
Если идти достаточно быстро, не замерзнешь. Но все равно кожа будет покрываться мурашками, когда рядом раздастся вой. Особенно, если его будет пытаться исторгнуть из себя не до конца перевоплотившийся уже не человек, но еще не зверь. Я иду на звук, заворачивая в один из переулков, больше похожий на щель между домами. Вой обрывается на высокой ноте, но я уже понимаю где находится его источник. Черновой вход в заброшенную школу, дверь, которую я как можно бесшумней открываю, надавливая плечом. Внутри запах сырости, на подоконниках разместились трупы засохших цветов.
Существо обнаруживается в помещении, раньше бывшим комнатой охранника. Здесь еще сохранился диван и заваленный хламом стол. Полузверь припадает к полу, увидев меня, скалит зубы, все еще человеческие. Его тело тоже напоминает человека, только хребет неестественно изогнут, а конечности уже начали превращаться в звериные лапы. Когти царапают пол.
Я не сразу замечаю девчонку, сидящую в углу комнаты. Только когда она хрипит: «не трогай» приглушенным голосом. Получеловек кидается на меня в этот самый момент, пытаясь вцепиться в правое предплечье. Я стреляю в потолок, девчонка визжит. У обращенного человеческие глаза, хотя лицо уже преобразилось в подобие морды. Его зубы смыкаются на рукаве и я бью по этим глазам цепью, вытащенной из кармана. Скулеж похож на стон боли. Но пасть-рот растягивается в улыбке и я понимаю, что девчонки больше нет в углу.
Еще мгновение и ей бы удалось задуманное. Если бы не слабость начавшейся трансформации.
- Не трогай его, - слова с трудом вырываются из ее гортани. В руках у девчонки столовый нож - нелепое оружие. – Иди отсюда и не пострадаешь. Мы сами выбрали.
Долбаные романтики, успеваю подумать я, прежде чем спустить курок. Девчонка кидается навстречу с вполне уже звериным рыком, но ее нож не достает до меня, я вовремя отскакиваю. Одна пуля в живот – она качается, сделав шаг. Глаза мутные, непонимающе смотрят на меня. Вторая пуля предназначена для полузверя, который бросается к двери, пытаясь сбежать. Еще одна попадает ему в голову, заставляя дернуться и застыть. Девочка еще жива, зажимает ладонью рану. Наши взгляды пересекаются, когда я прислоняю дуло к ее лбу.
Мне противно фотографировать их тела. Противно от самого себя. Руки дрожат, фото получаются смазанными.
Весна и правда время сумасшествий.
Я убиваю еще двоих, но это уже полностью сформированные звери, их смерть не вызывает никаких эмоций. Их я застаю как раз за трапезой - из края рта у одного свисает кусок плоти с чем-то похожим на жгуты вен, другой придавливает лапой останки на асфальте. Когда все закончено, я фотографирую их туши в месиве, бывшим человеком. Угловатые, чем-то завораживающие даже после смерти, на фотографиях, количество которых на моем телефоне давно перевалило за сотню.
А после, уже ближе к утру, я направляюсь к городской администрации, где встречающий меня на входе охранник тщательно осматривает тело на предмет укусов, заставляя раздеться. Охранник просит сдать ему оружие и только потом разрешает подняться на второй этаж, где в освещенном лампой дневного света кабинете меня ждет высокий человек. Я не знаю кто он, какую занимает должность. У человека иссушенное морщинистое лицо и сухая кожа на ладони, которую я пожимаю. Иногда мне кажется, что человек и вовсе никогда не спит, подпитываемый своими лампами дневного света и кофе из машины. Он скидывает новые фото, добавляя их в свой архив, а потом отдает мне заранее подготовленные деньги. Взгляд человека – взгляд параноика. Он цепляется за меня, будто рыболовный крючок, держит, пока я не выйду за дверь. Охранник выпускает меня наружу только дождавшись от него подтверждения.

В комнате накурено, тонкая струйка дыма вьется у бычка в пепельнице, тянется в твою сторону. Я впечатываю его пальцем, туша. А потом, сев на корточки у кровати, бездумно вглядываюсь в твое лицо. Рассвет окрашивает твою щеку акварельным росчерком. В неровном свете мне даже кажется, что ты улыбаешься. Но это просто игра света и тени, насмешка восходящего солнца.
Это утро спокойного дня, когда можно никуда не бежать, не собираться и не пересчитывать оставшиеся патроны. И я не ложусь спать, хотя голова затуманена от усталости. Перед глазами скачут искрящиеся точки, если перевести взгляд на свет. Я завариваю себе крепкий кофе, насыпая столько сахара, чтобы сводило скулы. Скоро ты проснешься, зевая выберешься из спальни, неловко цепляя плечами стены.
- Завтра весна, - скажешь ты, садясь напротив, - Еще один год прошел.
И можно будет молча сидеть напротив, погружаясь в свои мысли. У нас есть еще сутки, даже больше, перед тем, как уже ты выйдешь в ночь. Я кивну тебе на пороге, дождусь, пока тихо хлопнет подъездная дверь, а затем устроюсь в кресле с книгой под светом торшера. И, может быть, даже вытащу и скурю одну сигарету из твоего бесконечного запаса. Они отлично убивают минуты ожидания.

О демоне
Навеяно вот этим артом.

У меня никогда не было кота или любого другого домашнего животного. Наверное, они не нужны, если у вас есть свой собственный демон. Может, даже помешают.
Демон любит сидеть на кухне, высовывая длинный язык и ловя им комаров или ночных бабочек. Когда насекомые в дефиците, он протягивает лапу, похожую на сгустившуюся тень, к холодильнику, приоткрывая дверцу и вытаскивая наружу что-нибудь. Демон любит консервированную кукурузу, которую загребает лапой из жестяной банки. Демон лучше любого домашнего животного тем, что сам находит, чем поживиться.
Иногда он питается снами. Просыпаясь среди ночи, я могу застать его сидящим в изголовье кровати. Демон почти незаметен в темноте, только глаза поблескивают красными точками.
- Снова ты, - вздыхаю я, переворачиваясь на другой бок. Демон молчит, но взамен украденных снов пускает по комнате мутно-белесых духов, принимающих любые формы. Вот летит вдоль стен сова с зажатой в клюве еловой веткой, а вот в дверном проеме раскинулся лес. С потолка свешиваются призрачные летучие мыши, а с подоконника мне улыбается обнаженная лесная нимфа. Все-таки в том, чтобы иметь своего личного демона, есть преимущества.
Демон любит кататься со мной в метро в час пик. Мне это тоже по душе, ведь люди, хоть и не видят демона, против воли отступают, образуя вокруг нас пустое пространство. Демон хихикает, дергает за волосы молодую девушку, заставляя ее ойкнуть и обернуться. В плохом настроении его шутки приобретают более злобную форму: выбить телефон из чужих рук или вытащить кошелек из небрежно закинутой на плечо женской сумки. Иногда он щелкает по носу засыпающих пассажиров, те вздрагивают, распахивая глаза и недоумевая, что же их разбудило.
Я слышал, что избавиться от демона можно только узнав его имя. Каждую пятницу и среду мы играем в "угадай": я пью кофе, называя имена, а он мотает головой, сбивая мне в чашку мотыльков, что вьются у светильника. Я сам не знаю, хочу ли, чтобы демон ушел - игра уже стала традицией.
Иногда демон спрашивает, не отдам ли я ему свою душу. Так, по дружбе. Я отказываю, но вопрос, кажется, был риторическим. Зачем моя душа тому, кто способен не сходя с места потушить электричество во всем доме?
Днем демон отсыпается под кроватью или в шкафу-купе. Тогда я приглашаю к себе кого-нибудь живого. Как ни странно, у меня такие еще остались. Но, если они задерживаются, демон скребется из своего убежища.
- Кажется, у тебя завелись мыши, - недоумевает кто-то живой.
- Да нет, это демон, - отвечаю я. Но, почему-то, все принимают это за шутку.